Наступило хорошо

И вот оно, наконец, то чувство, когда то ли Христос лапоточками, то ли Пьер де Кубертэн ботфорточками, то ли биатлонная сборная на тщательно смазанных лыжах прокатилась по душе прямо по дороге в рай. Тот простецкий рай, который не требует эсхатологического чувства и глубокого теософского обоснования, который понятен всякому, кто когда-нибудь после парной принимал ледяную рюмку, и это только один пример, конечно, потому что у детей он свой, и непьющим тоже доступен, и тем, кто в баню не ходит. Наступило хорошо.

И это иногда дарит Олимпиада. Не каждая, это не автомат по выдаче всем одинаковых орешков по мере регулярной необходимости. И иногда это дарит футбол, и иногда тот не вполне полноценный хоккей, который мы зовем чемпионатом мира, но порой все же и он. Ну, какой мужик не помнит, где он был, когда Ковальчук канадцам в Квебеке забросил решающую шайбу? Да если и найдется такой, ему в компании тут же напомнят, что это был за день, и тогда поймет, при каких обстоятельствах он это проворонил.

В конце концов, статистику идиотов тоже надо поддерживать. Чтобы смотреть на них и думать: спасибо тебе, ведь если б не ты, глядишь, мне пришлось бы в то время, когда Ковальчук забрасывал ТУ ШАЙБУ, кандидатскую писать. Или ждать водопроводчика, лететь в самолете, в любви признаваться — на свете много дел, которые можно сделать чуть раньше или чуть позже.

И так мало, которые можно или пережить, или они пройдут мимо тебя.

И вот как был гол Аршавина голландцам, как было в Квебеке, сегодня вот так пробежали биатлонисты. Это все не мы с вами. Но это все для нас. Потому что это не имеет никакого значения, если это не для страны. Без страны ты не гений, старик, пусть ты этого и не понимаешь, а ты тогда... Ну, кто? Ну, как Диззи Гиллеспи, который дует в мундштук без трубы. Хотя она всего лишь резонирует его звук, извлеченный губами, пальцами, сложившийся из музыкальной чуйки — но не будет его без трубы.

А мы лежали и ждали — ну, сыграйте на нас. Мы уже и нервишки приготовили, мы уже все свои приметы чертовы соблюли, мы за вас кулаки держали даже в тот момент, когда мы стопки опрокидывали, мы плакали, молились, мы прощали и наказывали детей допуском к телевизору с вами...

Нет, это не смысл жизни, и это не сделает нас счастливыми в той же мере, как честность судов, торжество законов и выигрыш в лотерею одновременно. Это просто банка варенья.

Но какая же жизнь без банки варенья...

Шипулин, дорогой, ну, как же ты так ужасно стреляешь? Ты единственный биатлонист, у которого то, чем стреляют, есть прямо в фамилии. Пули, пули — они же должны лететь у тебя прямо из глаза и прямо туда, куда ты им смотришь. И ты стреляешь, как пьянь, Шипулин, ты стреляешь как я в школьном тире, почему эти дополнительные патроны, Шипулин — черт тебя возьми, ДА МОЖЕШЬ ТЫ ВООБЩЕ ХОТЬ РАЗ ПОПАСТЬ?!!

И он попадает их, и укладывает их все в самой последней стрельбе, и вы заметили — когда все закроешь, они так на экране хоп! — и исчезают, и тогда все остальные вниз опускаются...

А все остальные-то в это время в них целятся! Вот зачем метко стрелять и быстро нужно!

Ну, вот теперь беги, милый, беги, родной. И не Антоша ты никакой — Антон Владимирович, вот и папа на трибуне с мамой. Беги. Австриец уже все, он назад оглядывается, он не гонится. Немец вот он. Скушай его, Антон, сожри его, выплюнь... Только осторожно... Давай... Давай... Давай...

И вот так мы все.

И вот так мы все этим жили несколько минут.

Как в старом фильме, который в шестьдесят седом году, помнится, вся страна посмотрела в рекордном прокате, когда герой уходит в ванну с телефоном и говорит своей любимой: щас досчитай до десяти и читай про себя медленно то стихотворение. То, наше. Мне необходимо побыть с тобой на территории этого стихотворения...

Мы были все вместе на территории этой гонки.

Втысячером.

Это была любовь. Всё просто: вы кричите, если финиш застиг вас на выдохе, а я, наоборот, задохнулся, и в этом тоже не остался один, и не останусь уже никогда.